…употребляли его доверчивостью. Кстати, у моей матери и у её рационально мыслящих родственников эти люди, естественно, вызывали предубеждение. И мне кажется, что Клюев и Есенин в нашей семье, да и не только в нашей семье, но и в Фёдоровском городке, были встречены с таким же предубеждением.

 

 

Дом мастеровых

Только что закончено строительство «Дома мастеровых». Филёнчатая жёлтая дверь, украшенная переплётом в русском стиле, ведёт в небольшую продолговатую комнату. Квадратный коричневый стол с русским старинным орнаментом, такие же стулья, и на них подушки из русской цветастой набойки. Четыре койки под грубыми солдатскими одеялами. В комнате два окна. Из одного видна «Сторожевая башня», в которой работают резчики по дереву братья Симоновы, а замечательные умельцы палешане реставрируют — «расчищают» древние иконы, предназначенные для музея Городка. Над изголовьем койки, что придвинута к окну, дощечка, на ней рукой поэта тщательно выведено мелом: «Рядовой Сергей Есенин». А ниже на перекладине полотенце, расшитое огненными петухами. Отец любит эти полотенца. Они были у солдат 1-й роты, теперь у солдат, живущих в Городке.

В комнате ещё три такие же койки. Их занимают мои друзья  братья Прибытковы и писарь Кукушкин. В эту комнату я прихожу к Прибытковым. Есенина я дичусь, потому что очень мало его знаю. В комнате он ночует только в дни концертов или когда занят чем-нибудь с отцом. Кукушкина тоже здесь почти не бывает. У него семья в Петрограде, и он норовит хоть на последнем поезде, но уехать домой.

Фёдор и Костя Прибытковы частенько дома, один из них шофёр, другой — то кучер, то посыльный. Костя возит пакеты архитектору Кричинскому, Н. К. Рериху на Морскую улицу, его брату Б. К. Рериху на Васильевский остров, и там же на Васильевском острове он заносит пакеты Н. Н. Арбатову. Один раз он даже возил пакет в Ставку Верховного Главнокомандующего в Могилёв и долго потом рассказывал подробности своей поездки.

В том же доме, только с отдельным входом, занимал двухкомнатную квартиру шофёр служебной машины отца старший унтер-офицер Георгий Павлович Костюк, в прошлом командир 3-го взвода 1-й роты Своднопехотного полка. Костюк не расставался с отцом, после окончания курсов стал его шофёром. Он только недавно женился на хорошенькой, очень трудолюбивой портнихе лазарета Вареньке. Венчание было совершено в Фёдоровском соборе, а затем для молодых был устроен многолюдный ужин в трапезной Городка, и к этому дню был приурочен переезд Костюка в новую квартиру, обставленную мебелью, сделанною в Городке по эскизам Н. Н. Арбатова.

 

У Костюка на новоселье

Через несколько дней после свадьбы Костюк пригласил отца на новоселье. В гости мы отправились целой компанией. Рядом с костистым, довольно высоким художником Георгием Ивановичем Нарбутом — маленький, юркий Владимир Владимирович Сладкопевцев. Оба они в форме военных чиновников. Сладкопевцев, оживлённо жестикулируя, продолжает какой-то разговор, начатый в кабинете отца, а Есенин в непривычной для моего глаза солдатской форме громко хохочет. Идти нам недалеко, надо лишь пересечь двор Фёдоровского городка.

За столом мы уже застали небольшую компанию солдат. Шофёры Фёдор Прибытков, Сергей Анищенко, банщик Афанасий Воронин, видно, налили уже по рюмке из чайника, куда в целях конспирации по случаю «сухого закона» была налита водка, и выпили за здоровье молодых, сидевших под образами.

Разговором завладел Сергей Анищенко. Он был признанный острослов и за словом в карман не лез. Серёжа был, что называется, забубённая голова, на офицеров не обращал ни малейшего внимания, и стоило ему приехать в Царское село, как все в Городке только о нём и говорили. Признавал он только отца. Когда-то он тоже служил в Сводном полку, затем уволился в запас, работал на Балтийском заводе, а во время войны стал шофёром машины, которая обслуживала петроградскую канцелярию отца.

Канцелярия «Общества» находилась в Петрограде в Большом Казачьем переулке, дом 9. Канцелярия Общества в Петрограде — это отделение Царскосельской канцелярии отца. Для удобства отец её поместил в нескольких шагах от Царскосельского вокзала. «Штаб» Общества был и в Петрограде, и в Царском Селе, в Фёдоровском городке.

Вот, кстати, интересная деталь. В Петроградской канцелярии отца ведал делами необычайно разбитной унтер-офицер Сводного полка Терентий Сидоров. После революции он, к удивлению всех, оказался давним социал-демократом.

Серёжа Анищенко, поработав перед войной на Балтийском заводе, потерял лихой вид солдата и стал похож на рабочего в военной форме.

И в Сводном полку тоже солдаты стали не те. Офицеры жаловались на солдат-фронтовиков, георгиевских кавалеров. Эти солдаты отслужили до войны срочную службу в Сводном полку, а с началом войны были призваны в действующую армию, некоторые стали кавалерами полного георгиевского банта. В 1916 году было принято решение отозвать из действующей армии их и направить в Сводный полк, где они когда-то служили. Эти солдаты часто нарушали дисциплину, и Николай Никанорович Андреев говорил, что они разлагают Сводный полк.

Но вернёмся к застолице на новоселье. Великолепный чтец-импровизатор, любимец петроградской публики Владимир Владимирович Сладкопевцев в лицах изобразил монастырь, где игуменом — Клюев, а послушником — Есенин. Затем он рассказал сказку о том, как ожила васнецовская птица-Гамаюн, в роскошном хвосте которой золотое перо — Клюев, серебряное — Есенин, и медные пёрышки — мы, сидящие за столом. Импровизации Сладкопевцева прерывались громким хохотом, а Георгий Иванович Нарбут выкрикивал какие-то холодные слова, вызывавшие ещё больший смех.

Тогда по малолетству я, конечно, не мог оценить мастерства Владимира Владимировича, хотя его рассказы смешили меня не меньше взрослых. Спустя более сорока лет я прочитал воспоминания Станиславского, в которых Константин Сергеевич вспоминает прощальные ужины у Марии Гавриловны Савиной. На этих ужинах Сладкопевцев, импровизируя, как бы подводил итог гастролей МХАТа в Петербурге. С большим опозданием понял я, что на новоселье у шофёра Костюка мне довелось увидеть большого поэта, большого художника и большого артиста.

 

Я еду на фронт

Как-то летом 1916 года отец стал собираться в поездку на санитарном поезде. Такие поездки он время от времени совершал. В прошлом году он даже взял с собой меня, да и в этом году ему очень хочется, чтобы я был с ним. Вот только как мать? Она очень боится таких поездок и всячески им противодействует.

Отца в его отсутствие заменял полковник Сводного полка Николай Никанорович Андреев, страстный поборник воинской дисциплины. Он не одобрял «якшания» отца с солдатами и постоянно говорил, что роскошь лазарета и санитарного поезда развращает раненых солдат. Отец полковника Андреева был рядовым солдатом, погибшим при совершении дерзкого подвига в Русско-турецкую войну. В память об отце Николай Никанорович на казённый счет учился в кадетском корпусе, кончил военное училище и стал офицером лейб-гвардии 3-го стрелкового полка, а затем он был откомандирован в Сводный полк. Высокого роста, крепкий, с висящими усами, полковник был воплощение служебного долга. Я помню, как он, шепелявя, частенько говорил: «Я сам из мужиков, мужицкую психологию знаю, мужика надо держать в ежовых рукавицах и заставлять работать, иначе он отобьётся от рук. Я сам мужицкой работы не боюсь». Николай Никанорович так часто повторяет эти слова, что он мне сам стал казаться мужиком, одетым в офицерскую форму. Оказывается, Андреев действительно не боялся, да видно и не гнушался тяжёлой работой. После революции он стал ломовым извозчиком и никогда не жаловался на свою судьбу.

Как только Андреев оставался за отца, он сразу же принимался за восстановление воинской дисциплины, считая, что отец распускает солдат. Надо сказать, что отец окончил Павловское военное училище и как истый «павлон» был прекрасным строевиком, и в молодости постоянно командовал почётными караулами, выстраиваемыми для встречи различных знатных иностранцев. И по этой причине у него было множество иностранных орденов, был даже французский орден «Чёрной Звезды», в статуте которого говорится, что орденом награждаются за заслуги в распространении католичества среди негров. Однако отец, будучи прекрасным строевиком, считал, что живое слово значит больше, чем муштра, поэтому солдат он в мелочах не допекал, хотя умел мастерски устраивать разносы, оставаясь при этом совершенно спокойным.

Наконец, отец собрался в путь и всё-таки взял меня с собой. Нас сопровождает денщик Роман Егорович Фролов.

Если поезд шёл за ранеными и дел было немного, в вагоне-столовой за большим четырёхугольным столом собирались врачи и сёстры. На председательском месте сидел главный врач поезда Андрей Александрович Авдуевский. Его я помню почти столько же времени, сколько помню себя. Андрей Александрович много лет был врачом Сводного полка. Недавно мне показали групповой снимок, получивший сейчас широкую известность: «Есенин среди команды санитарного поезда». Стал я его разглядывать и вдруг, к своей неописуемой радости, увидел на нём Андрея Александровича Авдуевского, вестового отца Романа Егоровича Фролова и ещё много знакомых лиц.

По правую руку от главного врача сидел комендант поезда невысокого роста, рыжеусый, в очках, похожий не то на врача, не то на учителя, богатейший фабрикант сарептской горчицы Александр Васильевич Воронин. На его средства содержался санитарный поезд. Надо сказать, что на санитарную колонну деньги давали московские фабриканты Стулов и Корзинкин, а Городок строился на средства многих благотворителей, как они тогда назывались.

Отец проявлял необыкновенную энергию в доставании денег на свои многочисленные начинания. Иногда он целыми днями ломал голову над тем, как заплатить за продукты, забранные в кредит для лазарета, или за материалы для строительства Городка. Даже известная Анна Александровна Вырубова и та раскошелилась и оплатила счёт за электропроводку в Городке. Убеждать людей отец умел, а расплатиться по своим векселям так и не сумел, хотя человек был на редкость аккуратный во всём, что делал.

 

Высочайший смотр санитарной колонны

Не помню, когда — весной, летом или осенью 1916 года —   происходил высочайший смотр санитарной колонны перед отправкой её на фронт после длительного ремонта санитарных повозок. Но как он происходил, помню во всех деталях. Полуденное солнце заливало светом огромную парадную площадь Царскосельского Екатерининского дворца и золотыми брызгами переливалось в бесчисленных окнах роскошного фасада и пяти золотых главах дворцовой церкви. На фоне этого сказочного великолепия сиротливо жались одна к другой санитарные крытые брезентом двуколки. Рядом с ними стояли мешковатые санитары, а на правом фланге колонны, держа за повод осёдланную вороную лошадь, стоял начальник колонны подполковник Василий Яковлевич Андреев и его помощники, призванные в армию московские купцы Стулов и Корзинкин, содержавшие на свои средства колонну.

Кажется, только у подполковника вид настоящего военного. Небольшого роста, с чёрной курчавой бородкой, приятным открытым лицом, Василий Яковлевич был одним из лучших русских фехтовальщиков. До войны он — офицер-воспитатель 1-го кадетского корпуса и преподаватель фехтования в различных театральных студиях. Видимо, по этой причине он был другом многих крупных актеров. Человек он был очень простой, справедливый и, видимо, по давней привычке воспитателя к санитарам колонны относился так, словно они его воспитанники, а те души в нём не чаяли.

В строю санитаров и Сергей Есенин. Вынесен аналой, появился батюшка, и через несколько минут на плац въехала коляска, запряжённая парой вороных рысаков с чернобородым кучером на козлах. Императрица Александра Фёдоровна, одетая в форму сестры милосердия, в сопровождении великих княжон Анастасии и Марии, приехала произвести смотр колонны.

Закончен короткий молебен, и санитарные повозки одна за другой проходят мимо высочайших особ.

На другой день после смотра санитарной колонны санитары, в том числе и Есенин, выстроились в коридоре флигель-адъютантского подъезда Александровского дворца. Кажется, он так назывался, а может, имел и другое название. В общем, считая от главных ворот, это был второй дворцовый подъезд. Коридор был украшен множеством охотничьих трофеев — оленьих, лосиных и кабаньих голов. По просьбе отца я тоже пришёл во дворец и тоже встал в строй, благо был одет в такую же солдатскую форму, как и остальные санитары. Через некоторое время вошла императрица и стала вручать санитарам маленькие нательные образа. Когда она подходила ко мне, я вышел из строя и спрятался за вторую шеренгу. Никак я не мог побороть свою застенчивость.

 

Концерт в офицерском лазарете

Весной 1916 года в Городке было закончено строительство ещё одного дома, отделанного так же, как и здание Трапезной, белым камнем. В это здание перевели раненых офицеров, размещавшихся во втором этаже здания солдатского лазарета. Вот в этом лазарете 21 июля 1916 года в день тезоименитства вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны или, говоря обыкновенным языком, именин вдовы императора Александра III и великой княжны Марии Николаевны был назначен концерт.

Часов около четырёх к лазарету подъехал огромный императорский «Делоне-де-Бельвилль». У автомобиля были большие медные фонари, а вместо номера на жестянке была нарисована буква «А» под императорской короной. За рулём императорской машины сидел шофёр в кителе офицерского покроя, в пальто песочного цвета и фуражке. А рядом с ним — выездной лейб-казак в высокой меховой шапке с алой суконной выпушкой. В машине императрица и четыре великие княжны. Они приехали осмотреть лазарет и послушать концерт. Лейб-казак открыл дверцу и помог императорской семье выйти из машины.

Одеты сегодня высочайшие особы изысканно. Императрица не в костюме сестры милосердия, а в платье своего любимого сиреневого цвета. Великие княжны тоже в нарядных платьях. Это редкий случай, когда младшие великие княжны нарядно одеты. Обыкновенно у них довольно затрапезный вид: зимой они ходят в шерстяных вязаных кофточках, на голове вязаные шапочки, а вокруг шеи замотан длинный шарф, а летом — в длинных шёлковых кофточках, заметно выгоревших на спине.

После осмотра лазарета великие княжны остались болтать с ранеными офицерами, а императрица по приглашению моей матери поднялась на маленький балкончик, выходящий на пруд Фёдоровского собора. Здесь был сервирован чай на две персоны. На другой день мать подробно рассказывала о своём разговоре с Александрой Фёдоровной, но я только запомнил в передаче матери следующие слова императрицы: «Я родилась в день святого Иова многострадального и не только сама обречена на мучения, но и приношу несчастья людям. Чем больше я люблю человека, тем больше приношу ему несчастья».

Пока императрица пила чай, в столовой лазарета и прилегающей к ней биллиардной всё было подготовлено для концерта. Я по своему обыкновению уселся среди солдат на ступеньки, ведущие из биллиардной в столовую, с нетерпением ожидая начала концерта. Вели концерт Есенин и Сладкопевцев. Есенин читал специальное приветствие и стихотворение, посвящённое «хозяйкам» лазарета «В багряном зареве закат кипуч и пенен». Затем Владимир Владимирович Сладкопевцев по своему обыкновению читал юмористические рассказы.

Второе отделение было отдано хору балалаечников под управлением Василия Васильевича Андреева. Третье отделение состояло из мозаики «Вечер в тереме боярышни XVII века». Постановка показалась мне ужасно скучной, и я с нетерпением ждал её конца.

По окончании концерта отец представил императрице и великим княжнам Есенина, Сладкопевцева, артиста Театра музыкальной драмы, служившего санитаром Н. С. Артамонова и режиссёра Арбатова. Во время беседы императрицы с ними ей были преподнесены сборник стихов Есенина «Радуница» и сборник рассказов Сладкопевцева. Обе книги были переплетены в чёрно-белую набойку, и их привезли в один и тот же день с подаренной мне отцом книгой в такой же чёрно-белой набойке — «1812 год» Авенариуса. Видимо, поэтому я запомнил внешний вид книг, преподнесённых императрице.

Под впечатлением концерта отец начал, выражаясь современным языком, «выбивать» подарки представлявшимся Александре Фёдоровне. В результате длительной переписки его хлопоты увенчались успехом. Есенин был награждён золотыми часами с гербом и золотой цепочкой, Сладкопевцев — золотым кулоном (видимо, он рассчитывал вручить его своей жене Анне Абрамовне), третьим награждённым был Николай Николаевич Арбатов. Он часто бывал в Городке. Я помню, как мы по его приглашению ездили в Славянскую гимназию, где он ставил концерт.

В октябре или ноябре в лазарете состоялся еще один концерт. На этот раз в нем участвовали: балерина Агриппина Яковлевна Ваганова, исполнительница русских народных песен Наталья Васильевна Плевицкая и исполнительница цыганских романсов Наталья Ивановна Тамара. Как всегда, Есенин напевно читал «Русь», а гусляры под управлением Н. Н. Голосова исполняли плясовые наигрыши.

 

Убийство «старца»

Кажется, в декабре 1916 года убили «старца» Григория Распутина. Услышав об убийстве, я вспомнил, как мы ходили с ним на танцы к конвойцам. По дороге в солдатской лавочке купили полфунта карамели «дюшес». А потом, посасывая конфеты, смотрели, как казаки танцуют русскую. Григорию Ефимовичу танцы не понравились. Конвойцы всё время хлопали в ладоши и в такт музыке выкрикивали: «харц, харц». «Это не русская, — сказал «старец», — так лезгинку танцуют».

На обратном пути я спросил у него: «Что такое мужицкая правда»? «А чего ты меня спрашиваешь? — в свою очередь спросил он. «Папа говорит, что вы мужицкую правду царям говорите». «Твой папа — известный мечтатель. Никакой такой мужицкой правды нет, есть одна правда, и её никто не любит слушать».

Вспомнились и другие встречи со старцем. Как-то раз он приехал к нам на дачу в Удриас. Моих родителей не было дома, и мне пришлось изображать гостеприимного хозяина. Я предложил прогуляться по пляжу. Помню, как Григорий Ефимович снял сапоги, размотал портянки, повесил их на стул и с видимым удовольствием, шевеля пальцами жилистых ног, прошёлся по столовой. В то время я нечасто видел босых людей и, конечно, с любопытством глядел на Григория Ефимовича. На прогулку он пригласил горничную Марию Николаевну. Распутин взял её под руку, и у них пошёл разговор о деревенских делах. Горничная говорила, что на родине, в Новгородской губернии, жить стало невмоготу. «Плохо ваше дело, — сказал Григорий Ефимович, — скажите вашему брату Павлу, чтобы в Сибирь переселялся. Скажите: верный человек советует».

В другой раз он также невзначай приехал к нам на ферму, и я был один дома. Сидел в столовой в компании кухарки, горничной, няни моего маленького брата и нескольких солдат. Мы заводили граммофон, слушали одну пластинку за другой. «А ну-ка, заводи комаринскую!» — попросил Распутин, входя в столовую. Послышались звуки плясовой, «старец» сделал несколько движений ногами, похлопал руками по голенищам сапог, а затем, махнув рукой, стал прощаться. «К Аннушке в госпиталь поеду. Буду там спать на стульях. Маму там увижу!» — скороговоркой забормотал он. Я всегда с удивлением наблюдал, как он переходит с обыкновенной речи на эту скороговорку. Он пользовался этой скороговоркой, когда напускал на себя святость.

Моя сестра Надя (старше Ю. Д. лет на 9—10. — Л. К.), непревзойдённый мастер дразнить людей, как только встречала Григория Ефимовича, начинала донимать его вопросами: как без труда сделаться святым? действительно ли он святой? и что святые больше любят — мадеру или рябиновку? В ответ Григорий Ефимович начинал бормотать скороговоркой: «Грех тебе, грех, вот язык, как бритва». Распутин был не только хитрым, он неплохо разбирался в людях, был физиономистом. Так, увидев в квартире портрет дальнего родственника Дмитрия Николаевича, генерала с детьми, «старец» сказал: «Генерал твой неудачник и вся семья его неудачники». Жизнь подтвердила его приговор. У всех членов семьи генерала сложилась судьба неудачно.

У Дмитрия Николаевича с Распутиным были, по-видимому, непростые отношения. Дмитрий Николаевич не имел поместий и каких-либо доходов, кроме службы. Он надеялся получить генеральское звание, видя, как его товарищи по училищу далеко продвинулись по службе. Но помехой вставал Распутин.

Летом 1916 года в Петрограде отец разыскал Распутина, когда тот был в гостях у князя Андронникова на Троицкой улице в доме графини Толстой, где Андронников снимал квартиру. Приехал домой отец очень возбуждённый и сказал матери, что он высказал Распутину всё, что он о нём думал. А через несколько дней сказал: «Распутин сказал государю, что Ломана гордыня обуяла. При жизни его надо в чёрном теле держать, а после смерти памятник поставить».

Помню, какую бешеную энергию развил отец, чтобы не допустить отпевания Распутина в Фёдоровском соборе. Его тело  отпевали в церкви Чесменской богадельни в Петрограде. Моему отцу поручили организовать похороны. Кроме царской семьи и священнослужителей на похоронах были только мой отец и полковник Мальцев. Это — артиллерист, командовал зенитными батареями, расставленными вокруг Александровского дворца. Могила Распутина оказалась рядом с одной из его батарей, в Серафимовском убежище, ещё недостроенном, между Александровским парком и посёлком Александровка.

 

Последнее дореволюционное Рождество

Настали рождественские праздники 1916 года. У Фёдоровского собора была поставлена огромная ёлка, густо украшенная, залитая светом электрических свечей.

В трапезной состоялся торжественный ужин. Сахарозаводчик Карл Иосифович Ярошинский, дававший средства на содержание лазарета, сделал хорошие подарки раненым и ценные подарки обслуживающему персоналу. Я помню, что сёстры милосердия получили в подарок золотые наручные часы на золотом браслете. Карманные золотые часы с цепочками получили старшие унтер-офицеры Костюк и Прибытков, ефрейтор Фролов. Надо сказать, что награждение золотыми часами солдат имело место и раньше. Летом 1916 года старшему унтер-офицеру Роману Бобкову были пожалованы открытые золотые часы с гербом и цепочкой. Унтер-офицеры Костюк и Прибытков имели серебряные часы с гербом, серебряные часы с «штуцерами» за отличную стрельбу, и всё же получили от Ярошинского ещё вдобавок золотые часы. Санитар Подгорный получил в подарок от С. П. Елисеева золотые часы с двумя циферблатами: одним для петроградского времени, другим — для московского. Как видите, солдаты тоже награждались золотыми часами. Правда, бывало это редко, да и то только в Гвардии или в Царском Селе. Ещё реже награждались золотыми часами с гербом. Эти рассуждения увели меня далеко от последнего дореволюционного Рождества. Вернусь к нему.

Для раненых солдат ёлка была устроена в вестибюле солдатского лазарета, рядом с рабочим столом моей матери. На выдержанной в древнем русском стиле лестнице висели привлекавшие моё внимание, да и не только моё, но и раненых солдат, особенно деревенских, часы с кукушкой. Поначалу я готов был просиживать часами, ожидая, когда выскочит из домика птичка и прокричит своё «ку-ку». Вот под этими часами великие княжны Мария Николаевна и Анастасия Николаевна раздавали раненым солдатам и санитарам подарки.

 

Фёдоровский собор

6 января 1917 года в Крещенье в Фёдоровском соборе была необычайно торжественная служба с крестным ходом на пруд и водосвятием. Собор утопал в пальмах и живых цветах из императорских оранжерей. Левую сторону собора занимали солдаты Сводного полка, правую — казаки конвоя в черкесках защитного цвета, за ними стояли солдаты железнодорожного полка. Под хорами и на хорах разместились офицеры этих полков и их семьи.

По дорогим текинским коврам бесшумно скользили церковные служители в одежде, напоминающей стрелецкую. Редчайшие старинные иконы и парча необычайно гармонировали с общим обликом собора. Капелланы в петровских кафтанах застыли в ожидании взмаха дирижёрской палочки Климова.

Раздался торжественный перезвон колоколов, ярко вспыхнули люстры. На правом клиросе появилась императорская семья. Начался изумительный концерт, составленный из духовных песнопений. Произведения Львова и Ипполитова-Иванова, основанные на обработанных ими русских народных мотивах, как бы органически входили в древнерусский ансамбль собора и Городка. Но всё это, конечно, по словам взрослых. А сам я в то время не в состоянии был оценить эту красоту.

Каких только священников и монахов я не видел за свою жизнь. У нас дома обедал благостный ласковый старичок митрополит петербургский и ладожский Макарий и его высокий, суровый, чернобородый преемник митрополит Владимир. А вот пришедшего им на смену митрополита Питирима отец не пригласил обедать, сказав о нём коротко, но выразительно: «Это законченный прохвост».

Митрополитов в Царском Селе встречали чуть ли не с царским почётом. К приходу поезда на станции Царское Село открывались царские комнаты, и как раз против них останавливался специальный вагон, к которому была проложена красная ковровая дорожка. По этой дорожке шёл митрополит в белоснежном высоком клобуке с бриллиантовым крестом на нём. Его сопровождала целая свита духовных лиц разного ранга. Митрополит здоровался и благословлял встречающих. Затем все рассаживались в придворные кареты, на козлах которых восседали кучера в красных ливреях, и процессия трогалась в Фёдоровский собор, где происходили торжественные службы.

Почести-то митрополитам оказывались большие, а вот от взрослых я частенько слышал, что стоит митрополиту чем-нибудь не угодить государю, и его отправляют на покой или дают митрополию подальше от столицы.

Во время крещенской службы я сперва очутился у главного входа, но здесь стал мешать конвойцам, которые с хоругвями и иконами в руках готовились к крестному ходу. Я поднялся на хоры, где увидел Есенина, внимательно разглядывавшего собор. Во время крестного хода и водосвятия я шёл рядом с ним. Есенин был в солдатской форме. На плечах у него погоны рядового с инициалами АФ, ниже буквы ЦВСП и № 143. Это обозначение царскосельского военно-санитарного поезда № 143 имени государыни императрицы Александры Фёдоровны. Такая же форма и погоны на мне.

Вспоминая службы в Фёдоровском соборе, я теперь с полным основанием могу их сравнить с лучшими спектаклями Мейерхольда или Станиславского. Должен сказать, что отец был блестящим режиссёром, и службы в государевом соборе были своего рода шедеврами.

Залитый светом Верхний храм, то утопающий в белых хризантемах, то в сирени, то в цветущем миндале или мрачный, маленький, рассчитанный не больше, чем на сто человек Пещерный храм создавали нужное молящимся настроение. Нелегко это давалось отцу. Человек он был настроений мистических, но духовенство держал «в решпекте».

 

Переезд в Фёдоровский городок

12 февраля 1917 года мы переехали на новую квартиру в здание трапезной Фёдоровского городка. Это был двухэтажный дом, отделанный белым камнем. В нём было много сводчатых палат, расписанных старинным русским орнаментом, узорчатых лестниц и переходов. Ряд комнат был обставлен мебелью с резными узорами русского орнамента, а ряд комнат — современной мебелью. По замыслу создателей Городка он не должен был быть лишь сколком с минувшего, а преемственным пересказом исконно русского художества на почве современности в условиях наших дней.

Я уверенно называю дату переезда — 12 февраля 1917 года, потому, что это число выгравировано на сохранившемся у меня блюде. На нём изображён витязь, принимающий у бояр хлеб-соль, а само блюдо покрыто русским орнаментом с вкраплёнными в него камнями-самоцветами. На этом блюде в день новоселья отцу поднесли каравай круглого хлеба, покрытый расшитым полотенцем, а на нём стояла серебряная солонка. Блюдо стояло на маленьком столике в столовой — малой трапезной. Эта комната была весьма примечательна. Своды её были расписаны текстами русских пословиц: «Добрая весть — коли говорят пора есть», «Русский аппетит ничему не вредит», «Рыба — вода, ягода — трава, а хлеб — всему голова», «Что там ни говори, а на русской чёрной каше выросли богатыри».

Для росписи потолков были применены темперные краски.

Своим убранством комната напоминала боярские хоромы. Одна из дверей столовой вела в столбовую палату, где была размещена интересная экспозиция русского народного декоративно-прикладного искусства, старинных икон, оружия. Бытовая утварь из дерева, металла и керамики, ажурные изделия из кости, расписные резные прялки, праздничная женская одежда, кокошники, осыпанные жемчугом, неисчерпаемое богатство самобытных форм, удивительная гамма красок. Сам облик столбовой палаты удачно сочетался с экспонатами, увеличивая их впечатляющую силу. В этой палате члены Общества возрождения художественной Руси предполагали проводить беседы о народном декоративном искусстве.

Несмотря на надвигающуюся бурю, жизнь в Городке шла своим чередом. 16 или 17 февраля я зашёл в кабинет отца, хозяйственную рабочую хоромину. Это была большая комната со сводчатым потолком, окрашенным в зеленоватые тона. На потолке тоже были написаны тексты из русских пословиц. Они были окружены художественным орнаментом. Вот некоторые из них: «Горе только одного рака красит», «Где просто, тут ангелов со ста, где мудрено, тут нет и одного», «Не пером пишут, а умом».

Кабинет был обставлен мебелью красного дерева. Недалеко от камина, облицованного старинными изразцами, стоял огромный письменный стол, рядом с ним вольтеровское кресло, около него маленький круглый столик, покрытый парчой, на нём старинная серебряная табакерка. Над диваном висела картина кисти Кирсанова «Фёдоровский собор». В углу складень со старинными иконами. Комната освещалась деревянной люстрой, сделанной в мастерской Городка.

В это утро за столом сидел отец, а в вольтеровском кресле —    художник Кирсанов. Вместе с отцом он готовился к показу трапезной членам Общества возрождения художественной Руси. Заседание этого Общества должно было состояться в Городке 19го февраля. Кирсанов подарил отцу картину своей работы, на которой была изображена старинная церковка.

К ужину появился у нас ещё один гость, фамилия его была не то Польдероге, не то Ольдероге, в общем, он свою фамилию рифмовал — выше ноги. Видимо, поэтому я и запомнил его визит. Кажется, он был могилёвским губернатором, а может быть, губернским предводителем дворянства. Он много рассказывал о Могилёве, о губернаторском доме, где в то время жил царь, и о жизни Ставки Верховного Главнокомандующего.

Днём раньше или позднее этого ужина царь Николай II перед отъездом в Ставку осмотрел здание трапезной. Ему показали древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви царя Алексея Михайловича, настенную живопись трапезной и несколько сводчатых палат, составлявших часть нашей квартиры. Царь несколько раз повторил: «Прямо сон наяву — не знаю, где я, в Царском селе или в Москве в Кремле». Потом он прошёл в остальные весьма комфортабельные комнаты нашей квартиры, ничем не напоминавшие русскую старину, разве что в одной из них была лежанка, сложенная из найденных где-то древних изразцов, да в моей детской комнате стена, выходящая на внутреннюю расписанную древним орнаментом лестницу, была деревянная, резная, с маленькими окошками из слюды. На лестнице висели картины кисти художника Гавриила Горелова на сюжеты Городка, санитарного поезда и лазарета. Увидя в моей детской расставленных на столе игрушечных солдатиков-павловцев, царь сказал: «Сразу видно, что здесь живёт сын павловца и сам будущий павловец». В гостиной он сел в мягкое кресло, долго рассматривал картину, на которой был изображён старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из-за поворота. «Так бы и сидел в этом уютном кресле, забыв о всех делах, да, к сожалению, они всё время о себе напоминают».

19-го февраля в трапезной, прилегающей к нашей квартире, состоялось заседание Общества Возрождения художественной Руси. Потом был концерт. В нём участвовали В. В. Андреев со своим оркестром, гусляры Н. Н. Голосова и Есенин. Как сообщала 24 февраля 1917 года одна из газет того времени: «Трапезная палата оправдала своё название и воскресила старинное русское хлебосольство. Песенники, гусляры и народный поэт Есенин, читавший свои произведения... мешали действительность со сказкой».

 

Продолжение