 Д.Н.Ломан с сыном Юрием перед Феодоровским собором. Фото. 1916 Вместо предисловия Мой отец — Дмитрий Николаевич Ломан (1868—1918 гг.) был зачислен в Павловское военное училище с 6 лет. Во время отпусков находился в семье царского коменданта генерала Петра Степановича Степанова, богатого помещика. По окончании Павловского училища служит в 145 пехотном Новочеркасском полку, а с 1892 г. — в лейб-гвардии Павловском полку, подпоручик. В 1894 г. исполняет обязанности хозяина офицерского собрания лейб-гвардии Павловского полка. В 1901 г. — штаб-капитан, в 1913 г. — полковник. Кроме основной службы, Дмитрий Николаевич в 1903 г.— казначей, в 1894 г. — председатель правления Санкт-Петербургского общества грамотности, председатель комитета Народного чтения. В 1910 г. — член комитета по построению церкви для собственного Е. И. В. сводного пехотного полка. В 1915г. — ктитор Государева собора. В книге «Весь Петербург» на 1917 г. написано: «Ломан Дмитрий Николаевич, полковник гвардии. Ктитор Фёдоровского Государева собора. Штаб-офицер при дворцовом коменданте. Уполномоченный Е. И. В. Императрицы Александры Фёдоровны по Царскосельскому Военно-санитарному поезду № 143 Е. В., начальник Царскосельского лазарета № 17 Их Императорских Величеств Великих княжон Марии и Анастасии». Многие из сверстников моего отца были свитскими генералами или флигель-адъютантами, т. е. имели придворные чины, а у отца их не было. Говорили, что он был вспыльчив, устраивал разносы, не стеснялся осуждать начальников. Особенно от него доставалось непосредственному начальнику — дворцовому коменданту генералу Воейкову, который об этом знал. Отец старался по всем вопросам обращаться к высочайшим особам помимо Воейкова, на что тот ему неоднократно указывал. Солдаты отца очень любили, и он, в свою очередь, постоянно о них заботился. По его инициативе в Сводном полку была открыта солдатская лавка, солдатская читальня, на дверях своей квартиры он вывесил ящик, куда солдаты могли опускать письма с жалобами и просьбами. При всяком удобном и неудобном случае отец старался добиться наград для своих подчинённых. Это даже послужило поводом для доноса на него. Граф Ростовцев во всеподданнейшем докладе на имя царя доносил, что полковник Ломан нарушает царские указания, представляя своих подчинённых без всяких на то оснований к царским наградам. Офицеры в своём большинстве не любили моего отца, главным образом за его «заигрывание» с солдатами. Помню чувство какой-то неловкости за горячо любимого отца, когда он в сопровождении Есенина появился во дворе Фёдоровского городка в синей косоворотке, поддёвке и картузе. Эту одежду ему прислал московский купец Стулов. Таким же ненастоящим мне казалось подавание руки извозчикам, жёнам сверхсрочных солдат, в общем, простонародью, как тогда говорили. Я никогда не страдал высокомерием, но глядя, как отец здоровается за руку с прислугой, мне казалось, что он играет в какую-то игру, недостойную взрослого человека.
Городок XVII века под Петроградом Используя религиозно-мистический настрой Николая II и особенно его жены Александры Фёдоровны, мой отец и князь А. А. Ширинский-Шихматов — активные члены одного из научных обществ по изучению истории, археологии, филологии и этнографии стран Ближнего Востока, т. е. «православного Палестинского общества», — выдвинули идею создания в непосредственной близости от дворца храма в стиле XVII века. Поводом было отсутствие в Царском селе полкового храма у сравнительно недавно сформированных для охраны царской резиденции сводно-пехотного полка, императорского конвоя и железнодорожного полка. «Высочайшее» согласие на строительство было легко получено. Для храма был выделен земельный участок на холме на берегу глубокого проточного пруда, в непосредственной близости от казарм этих трёх полков и Александровского дворца. Труднее было достать деньги на постройку. Но отец, используя стремление сахарных, махорочных и даже горчичных королей получить орден в петлицу или стать «поставщиком двора его величества», доставал у них деньги сперва на строительство храма, затем Городка, а во время войны, в довершение к этому, и на содержание лазаретов, санитарного поезда и санитарной колонны. Сама же идея создания архитектурного ансамбля в стиле XVII века, который мог бы стать местом деятельности Общества возрождения художественной Руси, нашла живой отклик среди истинных художников, архитекторов, искусствоведов. Отец получил восторженные письма от А. В. Щусева и В. М. Васнецова. Тёплое письмо было получено от писателя Леонида Андреева. Проект Городка приветствовал композитор и музыкальный деятель Василий Васильевич Андреев. В обсуждении и разработке проекта приняли деятельное участие архитекторы: А. В. Щусев, А. Н. Померанцев, В. А. Покровский, С. С. Кричинский, П. П. Покрышкин, В. В. Суслов, В. Н. Максимов; художники: А. М. и В. М. Васнецовы, Н. С. Самокиш, М. В. Нестеров, Л. О. Пастернак, И. Я. Билибин, Н. П. Пашков, М. Г. Кирсанов, Сырнов, Педашко, Зворыкин. Были намечены два периода строительства: первый — до 1913 года — постройка церкви по проекту А. Померанцева, позже несколько изменённому В. Покровским, и второй — до 1917 года — постройка Городка — ансамбля по проекту В. Покровского, позже в процессе работы несколько изменённому заканчивающим строительство архитектором С. Кричинским. По иронии судьбы, этой же периодизации оказалась позже подчинена и жизнь в Городке, смещённая на один год: до 1914 года — мирное строительство и разработка планов, и с 1914 года по 1917 года февраль месяц — жизнь, потревоженная войной, когда в Городок вошёл госпиталь, а затем — революция. А пока, в 1910 году, архитектор А. Померанцев, известный постройкой Верхнего торгового ряда (ныне ГУМ) в Москве против Кремля, а затем и В. Покровский, создатель проекта Военно-исторического музея в Петербурге, а в советское время — один нз участников строительства Волховской ГЭС, в основу проекта храма положили церковь — храм Иоанна Предтечи на Толчее (в Ярославле) и Храм Спаса на Бору (Московский Кремль). Осенью 1913 года строительство храма было закончено и ему «высочайше» было присвоено имя «Фёдоровский Государев собор». В храме было два притвора, один из которых, нижний, «Пещерный храм», должен был стать исповедальней царя. В этом храме была собрана уникальная коллекция старинных икон. Внутреннюю роспись храма вёл художник Сырнов по эскизам, рассмотренным или составленным А. М. и В. М. Васнецовыми. В. М. Васнецов являлся главным художником храма, а затем и других зданий. Во внешнем оформлении храма была использована мозаика, выполненная в известных Фроловских мастерских. Интересно, что кладка фундамента храма, а позже и Городка, как и части стен, велась из известняка, добываемого из карьеров в пос. Тайцы. Это была последняя разработка богатых карьеров, ныне забытых. Ещё летом 1913 года началось строительство и других сооружений задуманного ансамбля. Эти сооружения представляли собой обособленный городок, обнесённый кремлёвской стеной со сторожевыми башнями, бойницами, каменными, с богатой резьбой, тремя воротами. В Городке были задуманы пять отдельных построек, носящих условные названия: трапезная, дом ктитора-старосты, дом иерея. Весь Городок получил название «Городок при Фёдоровском Государевом соборе» и имел официальное назначение Городка для причта собора. Однако истинное назначение Городка, по идее его авторов, было другое. Задача состояла в том, чтобы создать городок — «живой» музей старины, творчески внесённый в новую эпоху — эпоху XX века. Этот городок должен был быть местом деятельности Общества возрождения художественной Руси.
Мы живём на императорской ферме В 1913 году отец был произведен в полковники и назначен штаб-офицером для поручений при дворцовом коменданте. Из офицерского флигеля Сводного полка, где я родился, мы переехали на императорскую ферму в отведённую отцу квартиру. Старинные, массивные, окрашенные в красный цвет здания фермы напоминают крепость, увенчанную башнями. В блещущих чистотой коровниках стоят красные, под цвет фермы, коровы датской породы, а в отдельном стойле — огромный бык с продетым сквозь ноздри кольцом. За стеной нашей квартиры — телятник, и в детской брата постоянно слышно глухое мычание телят. Видимо, когда-то наша квартира была тоже телятником. Теперь она состоит из шести комнат, тесно заставленных предметами старинного русского обихода. Уникальная парча, развешанная по стенам, служит красивым фоном для икон древнего письма, а в центре отцовского кабинета висит картина «Патриарх Гермоген» кисти М. В. Васнецова, подаренная им отцу. До того, как отец перенёс свой кабинет в Городок, у нас в квартире всегда бывало множество людей. Получающий помесячно кузминский извозчик Михаил Егорович Егоров, или Миша-извозчик, как его все называют, едва успевает привозить и отвозить гостей на вокзал. Художник Самокиш неизменно появляется с большой папкой, в ней рисунки знамён, хоругвей, солдат различных полков русской армии. Моряк, лейтенант Сводного полка, выпивоха Ванечка Билибин приезжает со своим двоюродным братом художником И. Я. Билибиным. Иногда художник дарит мне книжки с интересными русскими сказками с его иллюстрациями. До войны у нас в гостиной музыка почти не смолкала. Моя мать, ученица прекрасной музыкантши Ольги Яковлевны Чистович, очень любила играть на рояле. Иногда появляется с балалайкой в руках Василий Васильевич Андреев. Он знает, что для меня нет слаще звуков полковых маршей, и исполняет марш Сводного полка своего сочинения. Затем он исполняет одну русскую песню за другой, а до них мой отец был большой охотник. А как был колоритен гусляр Николай Николаевич Голосов с густыми чёрными бровями и огромными усами. Он как-то умел двигать одновременно бровями и усами в такт музыки, а я смотрел на эти движения, как завороженный. Но больше всех я любил Ивана Константиновича де-Лазари или Ваничку, как его фамильярно называли все. Он был драматическим актёром Александрийского театра и в то же время виртуозом-гитаристом. В моих глазах его коронным номером был парад войск гвардии. Весь парад изображался в лицах, подавались команды, слышались марши разных полков, топот солдатских ног и цокот копыт проходящей кавалерии. Иногда Николай Николаевич Ходотов под аккомпанемент замечательного баяниста Феди Рамша пел какие-то песни, а сказительница Устругова сказывала сказки древние. Изредка приезжает балерина Агриппина Яковлевна Ваганова. После её отъезда взрослые о чём-то перешёптываются, и это меня очень интригует. Почему они шепчутся? И почему вспоминают моего дядю Савина Васильевича Корнилова? Почему говорят, что Агриппина Яковлевна играет для дяди Савина роль мадам Виардо? Всё это я понял много лет спустя. Когда в отцовском кабинете становилось тесно, а от папиросного и сигарного дыма тяжело дышалось, гости переходили в гостиную или столовую, рассаживались за раздвинутый на несколько досок обеденный стол и продолжали спор, начатый в кабинете. Спорили о русской старине, о чистоте нашей речи, об охране памятников русской старины, о преемственном возрождении древних художеств в условиях современности. За столом появляются художники: В. М. и А. М. Васнецовы, М. В. Нестеров, Н. П. Пашков, Н. К. Рерих, архитекторы: А. В. Щусев, А. Н. Померанцев, собиратель древних икон академик Н. П. Лихачёв. Всегда на минуту забегает вечно куда-то спешащий молодой чернобородый приветливый архитектор В. Н. Максимов. Помню, как за одним из таких ужинов, раздвинув тарелки, потирая время от времени ярко-красную щёку, Аполлинарий Михайлович Васнецов стал показывать рисунки новой формы русской армии. Глядя на эти рисунки, мне казалось, что ожили сказочные русские богатыри — Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович, вооружённые современным оружием. Я часто слышал от отца, что ещё до войны существовал проект введения в русской армии нового обмундирования. Об эскизах, показанных Аполлинарием Михайловичем, я вспомнил после революции. С некоторыми изменениями оно было введено в Красной Армии. Шлемы получили название богатырок, или будённовок. А шинели с «разговорами» разве не напоминали стрелецкие кафтаны? Видимо, в военных архивах были найдены рисунки военного обмундирования, сделанные нашими выдающимися художниками, ибо они с некоторыми изменениями создали форму для Красной Армии, которую она носила в 30-х годах. Не успел Аполлинарий Михайлович закончить показ рисунков, как в столовую вошёл толстый, грузный, страдающий одышкой Анатолий Евграфович Молчанов и с ним артисты Владимир Николаевич Давыдов и Владимир Владимирович Сладкопевцев. Анатолий Евграфович стал рассказывать о своей недавно умершей жене — Марии Гавриловне Савиной. Что он говорил, не помню, но прекрасно помню, как во время его рассказа Владимир Николаевич Давыдов то и дело вытирал слезы. Вечером, возвращаясь из Городка на ферму, я проходил мимо пашни, покрытой удивительно ровными линиями турнепса. Это прекрасно обработанное поле принадлежит императорской ферме. Иногда я вижу на нём пару сытых, до блеска вычищенных вороных коней в добротной сбруе, запряжённых в плуг или борону. Упряжкой управляет бородатый человек в коричневой форменной фуражке и белом фартуке. Возделанное поле пересекает дорога, окаймлённая вечнозелёной еловой живой изгородью. Она упирается в белоснежные хоромы, увенчанные золотым шпилем. Это императорский павильон на специальной железнодорожной ветке, заканчивающейся в Петрограде на Царскосельском (ныне Витебском) вокзале. За этой дорогой возвышается строящаяся на средства Третьяковых государева Ратная палата. Здесь должны экспонироваться батальные картины и будет создана портретная галерея нижних чинов — кавалеров полного Георгиевского банта. Строит Ратную палату архитектор Сидорчук. Он живёт рядом с нами на ферме, а его дочь, Света, приходит иногда в наш большой сад посмотреть на ручного орла, грустно глядящего на мир своими жёлтыми глазами. Бывает и так, что во дворе Ратной палаты я вижу художника Билибина. По его эскизам расписывается Георгиевская башня и галерея, окружающая палату. Неподалёку от галереи стоит сбитый немецкий самолёт «Альбатрос». На его крыле нарисованы непривычные острые чёрные кресты, непривычные и потому немного жуткие. Это первый и, кажется, последний экспонат, доставленный в государеву Ратную палату. У самолёта я останавливаюсь и снова, и снова рассматриваю его, мысленно представляя себя лётчиком. Отец возил меня на комендантский аэродром смотреть, как француз Пегу делал «мёртвую петлю». Слышал я и о знаменитых лётчиках Габер-Влынском, Нестерове, и мои мысли были заняты авиацией. Но как ни интересен самолёт, а надо взглянуть через решётку на Александровский парк, широко раскинувшийся по ту сторону дороги против Ратной палаты и фермы. На пруду, изогнув шеи, плавают белые лебеди. Они куда красивее своих чёрных собратьев, медленно передвигающихся по каналу Екатерининского парка, берущего своё начало у Белого лебедя, из клюва которого день и ночь журчит кристально чистая родниковая вода. Вечнозелёные и серебристые рощи парка чередуются с небольшими лужайками и зарослями кустарника. Весной в парке не умолкает многоголосый птичий хор, слышатся задорные аккорды зяблика. Поёт иволга, а на опушке леса у самой фермы мухоловка-пеструшка чётко выговаривает своё излюбленное «крути-крути-тикру-тикру». Частенько на этой лужайке парочками бродят фазаны, а дикие козочки с опаской глядят на дорогу за оградой парка, по обочине которой взад и вперёд шагом на доморощенном коне по своему участку разъезжает казак-конвоец. Иногда это донец, иногда кубанец, иногда терец, в зависимости от того, какая сотня в наряде. Казак в черкеске (по случаю военного времени она не синего, а защитного цвета), на поясе у него кинжал, на боку шашка, за спиной винтовка, к седлу приторочена скатанная бурка, а в руке неизменная нагайка. Эта картина знакома мне до мельчайших подробностей, и всё же я с нетерпением жду, когда раздастся соловьиное пение. Среди парковых соловьёв есть свои мастера, у которых песня состоит из 10-12 никогда не повторяющихся колен. Александровский парк тщательно охраняется. Перед возвращением царской семьи из Петергоф или Ливадии, куда она обыкновенно уезжает на лето, его прочёсывают во всех направлениях и, конечно, посторонние туда не пускаются. Но я с отцом несколько раз гулял по парку. С интересом рассматривал башню Спасителя, построенную при Николае I в виде развалин готического храма, или Китайский театр, отделанный внутри черным лакированным деревом. Интересна белая башня, на вершине которой во время войны был выставлен пост Сводного полка № 21 для наблюдения за вражескими самолётами. На дорогах парка мы каждый раз встречаем слона, важно шагающего к пруду, где он в тёплую погоду купается. Слона подарил персидский шах. Любил я и Баболовский парк и Баболовский дворец — небольшое каменное здание, построенное при Екатерине в западной, пустынной части парка. Там проходит старинный водопровод, построенный ещё при Елизавете и снабжающий Царское село замечательной питьевой водой из таицких ключей, расположенных в 14 километрах от города. Во время прогулок по Царскосельским паркам отец старался в увлекательной форме познакомить меня с историей Царского Села. Рассказывал он так интересно, что я живо представлял себе, как Карамзин, живя в Китайской деревне, работал над своей «Историей государства российского», а Пушкин воспел в стихах фонтан «Дева с разбитым кувшином».
Население Городка С августа 1914 года Городок жил и другой жизнью, носящей следы войны. В одном из домов, окрашенном в жёлтый цвет, разместился лазарет, получивший номер 17 и названный именем великих княжон Марии и Анастасии. В первом этаже этого здания помещались раненые солдаты, а во втором — раненые офицеры. В лазарете у меня были все свои, и я каждый день забегал туда по несколько раз. Отец был начальником лазарета. Его помощником — близкий приятель, капитан Сводного полка Николай Никанорович Андреев. Моя мать заведовала хозяйством лазарета. Сёстрами милосердия тоже были близкие мне люди — сестра Надя, двоюродная сестра Вера Басова, тётка — Евгения Александровна Петерсон. Моя бывшая учительница Вера Николаевна Адамова оказалась прекрасной хирургической сестрой. Известный врач-терапевт Сергей Александрович Корнев был женат на моей тётке, и его тоже привлекли к работе в лазарете. В общем, полное семейство. Только старшая сестра лазарета, присланная из Георгиевской Общины, наводила на меня страх. Да кажется, не только на меня, но и на раненых, и сестёр милосердия. Старушка, участница Русско-турецкой и Русско-японской войн, с несколькими Георгиевскими медалями на груди, вечно была всеми недовольна и постоянно ворчала что-то себе под нос. Был ещё чужой мне человек, высокий сухопарый хирург Сергей Александрович Мусин-Пушкин. Мне он запомнился словами: «Прошу не смешивать меня с графами Мусин-Пушкиными», «Я терпеть не могу офицеров...», «Мы все танцуем на вулкане...» Офицеры были моим кумиром, и конечно, человек, не терпящий их, стал мне антипатичен. Иногда для консультации приезжал лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, впоследствии расстрелянный вместе с царём в Екатеринбурге. Мне он запомнился только своей серой офицерской накидкой. Сёстрам милосердия и сиделкам помогали два мальчика-бойскаута. Скоро я познакомился и с ранеными. Их было немного. Вот по коридору второго этажа на костылях важно разгуливает, насколько это возможно на костылях и в халате, армейский драгун подполковник барон Будберг. Он недаром барон, весь его облик напоминает типичного немца. Зато другой подполковник — сибирский стрелок усач Васильев — настоящий русак. Подполковники не переваривают друг друга и, кажется, не здороваются. В вечной меланхолии пребывает красавец поручик Поречкин, прозванный за свою внешность английским мальчиком. Не встаёт с кровати всем недовольный, скандалист штабс-капитан Геращеневский. Он варшавский гвардеец, сын влиятельного генерала и так надоел всем своими капризами, что отец как-то сказал: «Хорошо бы в наш лазарет не попадали гвардейцы!». Зато отец души не чает в другом штабс-капитане — Максиме Шибаеве. Он — георгиевский кавалер, сын железнодорожного рабочего и все отзываются о нём, как об очень хорошем и скромном человеке. А у меня в голове не укладывается — сын рабочего и вдруг — офицер! Внизу в отдельной палате лежит молодой солдат, совсем мальчик, Лукьянов. У него мозговое ранение. Врачи говорят, что он долго не протянет, а всем так хочется, чтобы Лукьянов поправился. В подвале, на кухне у огромной плиты хлопочет толстый повар Анисимов, похожий на огромный белый шар. До войны толстяк работал поваром в Европейской гостинице и пользовался широкой известностью у петербургских гурманов. И здесь, в лазарете, Анисимов кормит раненых выше всякой похвалы, а возможности хорошо кормить есть, лазарет содержал петроградский богач Степан Петрович Елисеев, а затем сахарозаводчик Карл Иосифович Ярошинский. На питание расходуется денег намного больше, чем в лазаретах Красного Креста. Время от времени отец совершает обходы лазарета, после чего появляются грозные приказы. В них достаётся всем, в том числе и моей матери. Основной мотив приказов — недостаточная забота о раненых. Здание лазарета соединено крепостными воротами с кочегаркой, прачечной и чудесной баней. У дверей кочегарки в свободное время, греясь на солнышке, посиживает кочегар Буксин. Наверное, в знак особой симпатии он как-то поведал мне способ употребления денатурата или ханжи, как этот напиток назывался в то время. А когда Буксина не было на его излюбленном месте, я входил в следующую дверь, она вела в баню. Такой бани я ни до, ни после никогда не видел. Это был идеал русской бани. Недаром она приобрела необычайную популярность, попариться в ней приезжали министр Кривошеин, поэты Клюев и Ремизов, царскосельский воинский начальник. Там парились артисты и художники. Любила помыться в бане и Анна Александровна Вырубова, даром, что едва передвигалась на костылях. Особую прелесть этой бане придавал банщик Афанасий Воронин. В прошлом солдат 1-й роты Сводного полка, уволенный по истечении действительной службы в запас, он во время войны был снова взят в армию и тяжело ранен. Стал инвалидом. Написал моему отцу письмо и очутился в роли банщика. В бане Афанасий держит различные квасы, изготовленные поваром Анисимовым. А какой аромат распространяется по бане, когда банщик плеснёт на каменку квас! И веники были у Воронина какие-то особые. По вечерам банщик развлекал раненых игрой на гармошке. Был он гармонист и певец отличный. Когда-то в Сводном полку черноусый ефрейтор Воронин в бескозырке с синим околышем лихо плясал русскую. Поселился Воронин с женой и сыном Виктором в угловой башне, выходившей окнами-бойницами на Александровский парк. Витька Воронин стал моим закадычным другом, и я на дню по несколько раз забегал к нему домой, каждый раз поражаясь непривычным круглым комнатам. - Был у меня еще друг — Кирилл Шешеня, сын лазаретной сиделки. Когда я не был среди взрослых, меня можно было увидеть в компании Кирюши и Витьки. Так нас втроём и изобразил на большом полотне на фоне Фёдоровского городка художник, впоследствии лауреат Государственной премии Гавриил Горелов. Тут же, на картине, изображён мой верный спутник, рыжий красавец ирландский сеттер «Айриш-Стоп», завода Ширинского-Шихматова. Заглянув к банщику Афанасию, я заходил в конюшню с сеновалом в виде рубленой избушки наверху и в гараж. Здесь меня ждут мои друзья Фёдор Прибытков и Георгий Костюк. Чем больше Городок овладевал моими помыслами, тем хуже я учился, а уроки совсем перестал готовить. Тогда на семейном совете решено превратить меня в полупансионера мадам Тизенгольдт. Я завтракал с хозяйкой школы, обедал у нее, а затем до 6 часов вечера готовил там же в школе уроки. Но ничего не помогало, моё тело было в школе, а мысли — в Городке.
«Хозяйки лазарета» Если дело было летом, я вставал ни свет ни заря и сразу же отправлялся в Городок и носился там целый день на велосипеде, поэтому и получил прозвище «мальчик на велосипеде». В день я по несколько раз встречал «хозяек лазарета» великих княжон Марию и Анастасию Николаевен. В хорошую погоду они приходили в лазарет пешком, а в дождливую приезжали на придворной автомашине марки «Рено». В солдатском лазарете великие княжны играли с ранеными в шашки и домино, болтали с сёстрами, а затем поднимались во второй этаж в офицерское отделение, после чего в сопровождении раненых офицеров возвращались во дворец. Иногда, тайком от родителей, приносили семейные альбомы с фотографиями. По вечерам из дворца звонили по телефону, болтали о пустяках, жаловались на «Швипса», так они звали брата Алексея — наследника престола. Говорили, что он им до смерти надоел и сейчас мешает говорить по телефону. Как-то в разговоре Анастасия Николаевна рассказала о том, как мама, так они называли императрицу, во время торжественного богослужения в Киеве села мимо кресла (у неё болели ноги и она во время богослужения сидела, хотя считала это величайшим грехом и слабостью) и как младшие великие княжны расхохотались, и за это их выгнали из собора.
Императорский Двор опрощается Из разговоров взрослых я знал, что «хозяйки» — девушки очень простые и совсем не церемонные. Да, собственно, никаких церемоний и не было. Великих княжон было запрещено титуловать, и их называли по имени и отчеству. Правда, солдаты называли их «ваши императорские высочества». Жизнь в Фёдоровском городке, как это я сейчас себе представляю, отличалась простотой, и всё же Городок не мог не жить интересами императорского Двора. Царская семья молилась в Фёдоровском соборе, царские дочери ежедневно бывали в Городке. Императорский Двор, в лице министра Двора графа Фредерикса и гофмаршала графа Бенкендорфа с его гофмаршальской частью, был рядом. Но что это был за Двор? От былого азиатско-византийского великолепия ничего не осталось, бездействовали сотни придворных лакеев, скучал придворный арап негр Апти. Царская семья опрощалась. Николай II разгребал снег у дворца, было запрещено вызывать караул на линейку для оказания почестей наследнику цесаревичу Алексею. Говорили, что Александра Фёдоровна считает непедагогичным вызывать каждый раз караул, когда мальчику вздумается выйти из дворца. Великие княжны ходили за покупками в царскосельский Гостиный двор. Царь христосовался с солдатами и, к великому неудовольствию придворного духовенства, молился не в придворной церкви Екатерининского дворца, а среди солдат в полковом храме, получившем наименование Государева собора. Каждый день в специальном ларце в серебряных мисках два солдата Сводного полка носили во дворец пробу солдатского обеда, и царь с удовольствием её съедал. Распространялись фотографии Николая II в походном обмундировании солдата 16-го Стрелкового полка, а его сын во время войны постоянно носил солдатскую форму сперва с погонами рядового, а потом с унтер-офицерскими лычками.
Последствия моей дружбы с солдатами В 1915 году отец приспособил две большие комнаты в розовом доме Городка для своего кабинета и столовой. В будни и праздники вставал он в 6 часов утра и по давней кадетской привычке собственноручно застилал кровать, тщательно умывался, брился, при помощи фиксатуара закручивал «вильгельмовские» усы и уходил в Городок или в собор. Часов в 9 в лазарет уходила мать, а меня на лошади кучер отвозил в школу мадам Тизенгольдт. Дома оставался лишь трёхлетний брат Борис и прислуга. Из школы я отправлялся прямо в Городок, а оттуда, к великому неудовольствию матери, возвращался домой часов в 10 вечера, а когда у отца были гости, то и позднее. (Родился Юрий Дмитриевич 15 октября 1906 года. Крестной матерью его была Императрица Александра Фёдоровна. — Л. К.) Среди сверстников у меня было только два друга, о которых я уже говорил. Дети из «приличных семей» со мной не дружили, и вот почему. Когда мне исполнилось 6 лет, отец отвёл меня в 1-ю роту Сводного полка, которой он в то время командовал. Собрал солдат и, обращаясь к ним, сказал: «Я привёл к вам своего сына, воспитайте его так, чтобы ваши дети, если придётся им служить под его командованием, сказали: он — хороший командир». Я много раз слышал, как отец рассказывал о том, как он, юный подпоручик 146 Новочерасского полка, совсем не знал солдат, которыми ему пришлось командовать, и что теперь офицер должен не только командовать, но и воспитывать солдат, и что он хочет, чтобы его сын вырос среди солдат. Как-то полуротный командир 1-й роты, которой командовал отец, старший лейтенант Могульский сказал: «У нас всё наоборот: полковой священник отец Николай печётся о дисциплине солдат, а капитан Ломан — о их душе». И я действительно почувствовал себя солдатом 4-го взвода. Да к тому же взводом командовал наш бывший денщик Фёдор Прибытков, мой закадычный друг и наставник. Я ел с солдатами из одного бачка, ходил с ними на стрельбище. Вставал с постели под звуки горна и ложился спать, как только горнист протрубит зорю. Родители моих сверстников, офицеры Сводного полка, довольно косо смотрели на мою дружбу с солдатами, они считали, что в казармах я наслушался таких вещей, что запросто могу испортить их детей. Кроме того, манеры у меня были ужасные, а в довершение всего, я был необычайно застенчив. В общем — невоспитанный мальчик, с которым хорошим, воспитанным детям лучше не играть. Между тем, от солдат я не слыхал ни одного ругательного слова, ни одной сальности.
Рязанский поэт-самородок на императорской ферме Как-то зимой 1916 года, вскоре после Крещения, вечером, раньше обыкновенного, ссылаясь на недомогание, отец стал собираться из своей канцелярии домой на ферму. Я никогда не видел отца больным и даже не представлял себе такой возможности. Поэтому сразу же увязался за ним. Заложенный в лёгкие санки гнедой красавец Прунчик мигом домчал нас до фермы. Но прилечь не удалось. Едва вошёл он в спальню, как в передней раздался звонок. Денщик Роман Фролов доложил: «Клюев просит его принять, а с ним ещё какой-то молодой». «Ваше высокоблагородие, — переминаясь с ноги на ногу, продолжал Фролов, — всё народ да народ, отдохнуть вам не дадут. Я скажу, что вы больны». «Нет, люди по делу приехали из Петрограда. Проси в кабинет». Появился Клюев, всё такой же благостный, каким я привык его видеть. Он мне напоминал попа-расстригу, а они у нас тоже время от времени появлялись. На этот раз Клюев был не один. С ним пришёл молодой кудрявый блондин в канареечного цвета рубахе и русских цветных сапогах на высоченном каблуке. Я на него глянул, и мне показалось, что этот парень похож на Ивана-царевича, словно он только сошёл с серого волка. Правда, даже если бы сам Иван-царевич появился у нас в гостях, я бы не удивился. Я привык видеть солдат-служителей Фёдоровского собора, или «церковников», как их называли, в одежде, исполненной по эскизам В. М. Васнецова и очень напоминающей стрелецкий кафтан. В кабинете отца висела картина этого художника «Солдат Елисей Канаев в одежде служителя Фёдоровского государева собора». Чернобородый красавец Елисей Васильевич Канаев был похож на сокольничего царя Алексея Михайловича с иллюстрации книги «Соколиная охота царя Алексея Михайловича». У нас в квартире бывали самые разнообразные люди: придворные чины в расшитых золотом мундирах, высшие иерархи православной церкви, офицеры в форме своих полков и крестьяне в зипунах (отец не терял связи с крестьянами Симбирской губернии, куда он был послан во время голода). Бывал у нас и знаменитый старец Григорий Распутин, которого я по привычке классифицировать людей поместил где-то между монахами и извозчиками. По-моему, его что-то роднило и с теми, и с другими. В общем, одеждой на меня произвести впечатление было трудно. Поразила меня молодость гостя и его белокурые вьющиеся волосы. Когда гости ушли, я спросил у отца, кто этот молодой парень? «Крестьянский поэт-самородок, рязанец, Сергей Есенин». По словам тёти Жени, мой отец был необычайный фантазёр. Я помню, как у нас то и дело появлялись новые «гении» и самородки из народа, в необычной для того времени одежде, которых отец где-то откапывал. Многие из них зло… Продолжение » |