«Есенин больше не будет служить в городке»

23 февраля 1917 года отец собрался поехать в Гельсингфорс навестить мою сестру Надю и гостившую у неё маму. Как всегда, он решил взять меня с собой.

Днём я несколько раз забегал к отцу в кабинет и заставал его за письменным столом в окружении делопроизводителя И. Е. Лебедева и писарей Пунько и Кукушкина. Они сновали между кабинетом и канцелярией, занимавшей несколько комнат, и  приносили отцу на подпись какие-то бумаги.

Уже в конце дня я услышал, как Кукушкин просит подписать бумаги для Есенина, и отец с неудовольствием подписывает их.

Кукушкин уходит, но почти сразу же возвращается с новыми бумагами для Есенина и что-то шепчет отцу. Тот подписывает и, морщась, говорит Кукушкину: «Дайте всё, что он просит...»

Меня удивило, что Есенин ведёт переговоры через писарей. Я спросил об этом отца. Он неохотно ответил: «Есенин больше в городке служить не будет».

 

Революция пришла в царскую резиденцию

28 февраля вечером, едва начало смеркаться, в казармах императорского конвоя, расположенных рядом с Фёдоровским городком, раздался сигнал тревоги, и спустя несколько минут через двор Городка по три в ряд проскакало несколько казачьих сотен. Я бросился вслед скачущим всадникам. Выбежал через вторые ворота Городка и увидел идущий беглым шагом Сводный полк. Солдаты шли, держа винтовки в руках. Конвой и Сводный полк скрылись в главных воротах Александровского дворца.

Затем кто-то позвонил по телефону и сказал отцу, что в Царскосельской гостинице громят винный погреб. Ещё через некоторое время в Софии, где стояли запасные полки, послышалась всё нарастающая ружейная стрельба.

Отец вышел на крыльцо, прислушался, вызвал автомашину для того, чтобы отправить нас с братом к дедушке Фёдору Константиновичу. У дедушки мы переночевали только одну ночь и утром вернулись в Городок. О последующих событиях у меня сохранились самые сумбурные воспоминания.

Несколько раз отец ездил на автомашине в канцелярию дворцового коменданта, где полковник Гротен, замещавший генерала Воейкова, проводил совещания.

Императрица заявила, что все её дети больны, она считает себя сестрой милосердия, а дворец — госпиталем, и запрещает охране какие-либо боевые действия.

Солдаты Сводного полка и казаки конвоя, поднятые по тревоге и размещённые в подвалах дворца, не получая никаких распоряжений и не зная, что делается за пределами дворца, томятся неизвестностью, хотят вернуться в казармы.

Солдаты артиллерийской противовоздушной обороны заявили, что если дворцовая охрана будет стрелять, они откроют артиллерийский огонь по дворцу. На совещании Гротен сказал, что с ними заодно их командир полковник Мальцев, который всегда был красным.

Пронесся слух, что из Колпина идут рабочие, чтобы захватить Александровский дворец.

На станции Царское Село появился генерал Иванов с отрядом георгиевских кавалеров. Он отпечатал в типографии Буровковой воззвание к населению Петрограда с призывом прекратить беспорядки, представился императрице, а затем внезапно куда-то исчез со своими георгиевскими кавалерами.

Настоятель Фёдоровского собора отец Афанасий Беляев служил во дворе молебен.

Сотня конвоя, размещённая в Петрограде для охраны вдовствующей императрицы, перешла на сторону революции.

Офицеры Сводного полка не знают, что делать. Приказа снять пост у могилы Распутина нет, и в то же время как-то неудобно его выставлять.

Великий князь Павел Александрович был у императрицы и сообщил ей об отречении царя от престола. Она не поверила, говорила, что газеты всё врут, жалела, что не может связаться с императором по телефону.

Офицеры, в том числе мой отец, одели нарукавные белые повязки. На автомобиле отец поехал в городскую ратушу и там принёс присягу Временному правительству. Вечером он рассказал, что какой-то присяжный поверенный Соколов написал приказ №1. Говорят, что от этого приказа армия непременно развалится.

У дворцовой ограды я увидел убитую собаку колли. Раньше я видел, как царь гулял с этой собакой по парку. Убитая собака произвела на меня большее впечатление, чем все вместе взятые события последних дней.

К нам пришли солдаты Сводного полка и сказали, что командир полка генерал-майор Рессин отстранён от должности и скрылся. Было первое полковое солдатское собрание, на котором производились выборы командира полка. На нём солдаты командиром единогласно избрали моего отца. Но им разъяснили, что можно выбирать только офицера своего полка. Тогда был избран полковник Михаил Алексеевич Лазарев. На главной лестнице здания трапезной живописец замазал только несколько дней назад написанные золотом слова высочайшего рескрипта, в котором бывший император после осмотра здания трапезной благодарил создателей Городка за почин в русском деле.

В Царское Село из Могилёва прорвались две роты Сводного полка. Героем дня был штабс-капитан Головкин. Говорили, что он проявил необычайную энергию и что если бы лица, отвечающие за движение императорских поездов, проявили себя так, как Головкин, императорский поезд не застрял бы по пути в Царское Село.

Пришло указание о назначении начальником лазарета врача. Поэтому начальником 17-го лазарета был назначен Мусин-Пушкин. В связи с этим, отец издал прощальный приказ, в котором просил не поминать его лихом.

На другой день, едва в школе начался первый урок, за мной приехал наш кучер. Он сказал, что полковника арестовали и что он велел вас поскорее привезти, чтобы проститься. У крыльца трапезной я увидел взволнованную толпу людей. Вскоре в сопровождении двух конвоиров по дорожке из Фёдоровского собора показался отец. Подойдя ко мне, он поцеловал меня, затем  сказал конвоирам: «Теперь, когда я простился с моим детищем,   собором, и со своим сыном, я спокойно поеду туда, куда вы меня повезёте». Его посадили на маленький «Фиат», на котором еще несколько дней тому назад ездили придворные фельдъегери, и машина тронулась. Арестованных свозили в Городскую ратушу,  оттуда их перевели в здание мужской гимназии, а затем в   бывшее царскосельское охранное отделение. Через несколько   дней заключённых перевели на офицерскую гауптвахту в Петропавловской крепости.

Отец прислал из заключения письмо. Оно было похоже на предсмертный наказ. Он писал, что я всю свою жизнь доставлял ему только радость, просил слушаться матери и помогать ей во всём, а в конце письма он заклинал меня не заниматься общественной деятельностью. Это место он трижды подчеркнул. Видимо, он много думал о своей деятельности и пришёл к такому заключению.

В конце апреля или начале мая, точно не помню, отца освободили из заключения. Он снял номер в Северной гостинице (сейчас она носит название Октябрьская). Поселившись в гостинице, попросил, чтобы меня привезли к нему на несколько дней. Затем я вернулся в Царское Село продолжать занятия в школе, а отец переехал в Старый Петергоф к своей сестре. Всей семьёй мы переехали к тёте в Старый Петергоф и поселились на одной из её дач. Другого выхода у нас не было по причине того, что у нас не оказалось мебели, и нечем было обставить квартиру в  Петрограде.

Из Петергофа отец уезжал на фронт, где недолго продолжил военную службу, затем занимался ликвидацией дел по Фёдоровскому городку, выдерживал атаки кредиторов, требовавших денег, а они после революции перестали поступать.

Октябрьская революция и наша семья

Незаметно пролетело лето, а осенью грянула Октябрьская революция. Наша семья переехала в Петроград и поселилась в доме на Суворовском проспекте, принадлежавшем страховому обществу «Саламандра». Несмотря на социалистическую революцию, жизнь в этом доме текла без существенных изменений, управляющий домом взимал квартирную плату, швейцар в фуражке с галунами, как только кто-нибудь появлялся на парадной лестнице, выходил из своей каморки и управлял лифтом. Дворник, тяжело шагая по чёрной лестнице, каждый день приносил в кухню огромную вязанку дров; исправно действовало центральное отопление.

Из окна нашей квартиры мы могли наблюдать, как каждый день с оркестром (дань старой традиции) по Суворовскому проспекту, направляясь в Смольный, маршировал очередной   караул из какого-нибудь запасного гвардейского полка.

Жизнь, как мне казалось, потекла у нас необычайно весело и оживлённо. Наша новая прислуга — горничная молодая латышка Ольга и горбатенькая кухарка Даша не переставали удивляться хлебосольству отца. Каждый день за стол садилось не менее семи-восьми незваных гостей. Так у отца было заведено в Царском Селе, такой порядок сохранился и в Петрограде.

Целый день у нас толпились люди. Мама и тётя Женя, как и встарь, снова стали играть на рояле в четыре руки. Много бывших солдат отца приезжали в Петроград после дележа полковых складов и привозили нам продукты. На Ижорском и Сестрорецком заводах тоже было много его бывших солдат, теперь они заделались огородниками и снабжали нас овощами.

Приезжали с фронта офицеры, устраивались на работу на самые невероятные должности. Сын наших давних знакомых, владельцев популярной в Петрограде кондитерской Верен, семёновский офицер Коля Бремер стал ездить в извоз на своём прекрасном выезде.

Как-то к нам во двор въехали ломовые сани. Извозчик Николай Никанорович Андреев привязал во дворе лошадь, навесил ей на морду торбу с овсом и пришёл к нам. За обедом он сказал, что его свояк, известный минёр Пётр Павлович Киткин предложил ему службу в минном отделе, но он предпочитает физическую работу.

На Симеоновской улице молодые весёлые офицеры 3-го стрелкового полка открыли табачный магазин.

Заходил к нам и Николай Николаевич Арбатов. Он рассказывал, что частенько бывает на Кронверкском проспекте у А. М. Горького и будет ставить его пьесы на сцене Народного дома. От него я впервые услышал фамилию Горький.

Не стало слышно Чрезвычайной комиссии, созданной при Временном правительстве. Прекратились разговоры о мародёрах-адвокатах, которых, наверное, придётся нанимать, если будут судить. Не без удовольствия у нас в семье говорили о том, как новая власть выставила чиновников Временного правительства. Отец ежедневно ходил в церковь. Иногда он ходил в церковь на 2-ю Рождественскую улицу. Она принадлежала Палестинскому обществу, и отец в своё время принимал участие в её строительстве. Иногда он ходил в церковь Генерального штаба по соседству с нашим домом. Эта церковь была весьма примечательна. В свое время она принадлежала Суворову и была перевезена из села Кончанского, и установлена на территории Академии Генерального штаба рядом с Суворовским музеем. Здесь её заключили в кирпичный футляр. Кстати, эта церковь изображена на мозаичной картине на здании Суворовского музея.

Бывая в церкви, я с любопытством смотрел на церковного старосту, обходящего молящихся с тарелкой для сбора денег. Это был небольшого роста старичок в кителе без погон, но с георгиевским крестом на шее и в петлице. С тарелкой шёл не кто иной, как бывший военный министр, а затем неудачный главнокомандующий нашими войсками на Дальнем Востоке, а затем командующий фронтом в первую мировую войну генерал Куропаткин. После отъезда из Петрограда он до самой своей смерти в конце двадцатых годов учительствовал в сельской школе у себя на родине, кажется, в Псковской губернии.

Впоследствии я слышал, что в дни празднования юбилея известного народовольца Ашенбреннера, именем которого было названо одно из советских военных училищ, его поздравил бывший сослуживец по Туркестанскому стрелковому батальону сельский учитель Куропаткин.

Новая жизнь давала себя знать всё больше и больше. 1 мая 1918 года на углу площади Восстания и Невского проспекта я увидел в праздничной колонне легковые и грузовые автомашины бывшего императорского гаража. Я подошёл ближе. Несколько рук приветливо мне махало. Тут был слесарь Соломонов и еще несколько шофёров, которых я привык видеть рядом с высочайшими особами или высшими чинами Российской империи.

Как потом я узнал, впоследствии большинство этих машин были отправлены в Москву, а из оставшихся в Петрограде на Конюшенной площади была создана образцовая Автоконюшенная база Петросовета. В этой базе были не только придворные автомашины, но и лошади. Ещё в тридцатые годы на базе служил бывший конюшенный офицер Александр Густавович Болин, в свободное время показывавший на скачках и бегах своих питомцев.

Сравнительно недавно, перелистывая страницы какого-то толстого журнала, я наткнулся на фотографию легкового автомобиля, у которого вместо привычных колёс лыжи и гусеницы, наподобие танковых. Это были автосани, на которых больного Ленина возили зимой отдыхать в Подмосковье. А я в этом «дедушке» современных автомобилей узнал некогда роскошный, только что полученный «паккард», принадлежавший одному из жертвователей на строительство Городка, процветавшему дельцу Овчарову. Помню, с каким восторгом я садился в эту роскошную, блестевшую лаком синюю автомашину. Всё казалось в ней необычным: и мощный двигатель, и руль на левой стороне (в то время рули были с правой стороны), и кресло шофёра, отделённое от соседнего кресла, и колёса, выкрашенные в жёлтый цвет.

В конце 1916 года «паккард» был реквизирован для нужд армии и передан в императорский гараж, где он был переоборудован в автосани, сконструированные механиком гаража французом Кегрессом. Автосани предназначались для Главнокомандующего Кавказским фронтом великого князя Николая Николаевича, а я с любопытством смотрел, как начальник гаража, толстяк граф Орлов с трудом втиснув свой огромный живот за рулевую колонку, крутил рулём «паккарда», пробуя автосани на заснеженном поле по соседству с Фёдоровским городком.

Было это за несколько дней до революции и, видимо, автосани вместо Кавказа вместе с машинами бывшего императорского гаража попали в Москву.

После многочисленных чисток, в нашем сознании как-то не укладывается, что бывшие придворные шофёры и кучера, да и не только шофёры и кучера, но и конюшенные офицеры могли честно служить в исполкомовских и совнаркомовских автоконюшенных базах. А в первые годы революции так и было. Тогда меньше всего обращали внимание на форму, а больше всего на существо.

Было и такое. Секретарь Наркома просвещения Луначарского поэт Рюрик Ивнев ездил на паре рысаков из бывшей придворной конюшни, покрытых синей сеткой.

Большинство солдат Сводного полка с первого дня революции служили в Красной Армии. А мой наставник Фёдор Иванович Прибытков всю гражданскую войну доблестно сражался в рядах Красной Армии. Его же брат Костя Прибытков служил в органах Тамбовского ЧК.

Придворный гараж превратился в автобазу Совнаркома. Шофёр Гиль, возивший до революции высочайших особ, по словам М. Ф. Андреевой, стал любимым шофёром Ленина. Гиль любил Ленина, гордился им и ценил в нём отсутствие комиссарства.

В 1918 году, пожалуй, в наихудшем положении оказались офицеры. Люди дисциплинированные, они, выполняя распоряжение, встали на учёт. В связи с контрреволюционными мятежами в конце июля офицеров начали арестовывать. Вскоре  Кронштадтские форты наполнились офицерами.

30 августа прозвучали выстрелы эсеров — Фанни Каплан и Каннегисера.

Наверное, большинство арестованных офицеров имели самое смутное представление о правых и левых эсерах и их разногласиях с большевиками. И всё же офицеров расстреляли4.

Отец встал на учёт. Вернувшись домой, он сказал: «Я христианин, смерти не боюсь». Дня через два отец свёз меня в Боровичи к своему приятелю, служившему в этом городе в Военно-строительном управлении. Прощаясь, он обещал при первой же возможности взять меня домой. В сентябре я получил от матери письмо, в котором она писала, что отец поехал на станцию Званка за продуктами, заболел там тифом и умер. Для меня это было огромным ударом, отца я страшно любил. Через месяц или полтора после смерти отца я вернулся домой. Узнал от матери, что отец расстрелян. Это подтверждает фотография в томе втором «Храмы и дворцы» книги «Древности Российского государства», изданной в Лондоне. Там помещена фотография Фёдоровского собора и стоящих рядом Д. Н. Ломана и его сына Юрия. Фотография сопровождена надписью «Крестник Императрицы Юрий и его  отец полковник Ломан, расстрелянный большевиками». (Фото привезли знакомые уже после смерти Юрия Дмитриевича -Л. К.)  5.

К этому времени мать стала работать в детской консультации, а по вечерам давала уроки музыки. Дома было холодно, центральное отопление не работало, комната кое-как обогревалась буржуйкой, на дрова шла мебель, перевезённая из Фёдоровского городка, электричества не было, приходилось пробавляться коптилкой. А самое главное — было очень голодно.

(В 1919 году Ольга Васильевна Ломан, жена Дмитрия Николаевича, умерла от сыпного тифа — Л. К.)6.

Мой брат попал в детский сад на Второй Берёзовой аллее Каменного острова, а я — во второй интернат, помещавшийся в здании бывшего Мариинского института благородных девиц.

Я веду самостоятельную жизнь

То ли от голода, то ли по другим причинам, о них сейчас я не могу дать себе отчёта, я бросил интернат и поступил добровольцем в Башкирскую кавалерийскую бригаду, стоявшую тогда в Петрограде.

Служба на агитационных курсах не оставила каких-либо ярких воспоминаний, если, конечно, не считать нескольких дней боёв с войсками Юденича. Время от времени я возил пакеты в редакцию бригадной газеты и привозил оттуда небольшого формата листки, набранные причудливой арабской вязью на коричневой толстой бумаге.

Редакция и типография размещалась в четырёхосных товарных вагонах, стоящих на каком-то дальнем тупике Московской товарной станции. Для того чтобы добраться туда, приходилось пробираться через множество железнодорожных путей. Ездил я и в кавалерийские полки, по каким-то причинам имевшие очень малое количество лошадей, в чём я мог убедиться, заглядывая в конюшни.

Всего несколько месяцев прослужил я на курсах, как вдруг пришёл приказ перевести их в г. Стерлитамак.

Мои новые друзья из командования бригады приняли во мне горячее участие и устроили меня на работу в Главполитпуть. Теперь мне часто приходилось разъезжать в агитационном железнодорожном вагоне. Я раздавал литературу, упаковывал книги, отрезал куски материи, носившие странное название «чёртовой кожи» и раздавал её на маленьких станциях железнодорожникам вместе с плакатами и стихами Демьяна Бедного.

Считая себя вполне самостоятельным человеком, устроенным не хуже, чем другие, я терпеть не мог, когда меня жалели. А избежать этого было очень трудно, на каждом шагу встречались люди, знавшие отца. Я от них бегал, но ничего не помогало. Возвращаясь как-то с работы, я зашёл в парикмахерскую Пьера, помещавшуюся на Литейном проспекте против Бассейной, и вдруг увидел в парикмахерской своего дореволюционного знакомого. Навстречу шёл приветливо улыбающийся Есенин. Я быстро повернулся и выскочил из парикмахерской.

Не знаю, о чём бы я говорил с Есениным, но когда, изменив своему правилу, я вместе со Сладкопевцевым пришёл в «келью» к Клюеву, её хозяин заохал, запричитал, заплакал, видимо, жалеючи меня, а может быть и себя, а может быть и нас обоих.

Снова на родине... В Детском селе

После работы в различных учреждениях: в профсоюзе железнодорожников, в отделе Управления Петросовета, Петроградском Совнархозе, Северо-Западном управлении Наркомвнешторга одинокая после смерти матери жизнь осточертела мне, захотелось родственной ласки и хотя бы подобия семейного уюта, потянуло к ласковому, такому уютному дедушке. И вот я опять переехал на свою родину, только не в Царское, а в Детское село.

По ходатайству старых большевиков, Детскосельский горсовет принял решение о предоставлении дедушке Фёдору Константиновичу трёхкомнатной квартиры в пожизненное и бесплатное пользование. Эта квартира была в первом этаже маленького двухэтажного деревянного домика по Московской улице, 15, рядом с популярной в Детском селе булочной Голлербаха. Вот в эту квартиру и переехал дедушка из своей большой семикомнатной квартиры.

К моей радости сюда же, в Детское село, в один из многочисленных детских домов был переведён мой младший брат Борис.

Снова в Детском селе

 

В те годы была безработица, на работу было устроиться трудно, и мне пришлось поступить подсобником в строительную часть Сельскохозяйственного института, помещавшегося в Фёдоровском городке.

Никаких ассоциаций о прошлом Городок у меня не вызывал, да и думать о прошлом было некогда. Днём — работа на производстве, вечером — общественная работа. Я был избран председателем местной ячейки Автодора. На собрании нашей ячейки было решено научиться водить автомашину, а для этого нам потребовался автомобиль. В бывшем императорском гараже мы разыскали заброшенный грузовик «Берлие», который каким-то чудом сохранился. Отремонтировать старый грузовик мы решили сами, а вот запасные части приходилось покупать. Для этого понадобились деньги, чтобы их добыть, мы стали устраивать концерты в Ратной палате. Сбор с этих концертов шёл в пользу нашей ячейки. Тогда всё это было ещё очень просто. Изменив своему правилу, я стал обращаться ко многим известным артистам, знавшим моего отца. Они соглашались безвозмездно выступать в наших концертах и тем весьма поддерживали созданную нами ячейку Автодора.

Надо сказать, что в Ратной палате помещался клуб рабочего комитета Ленинградского Сельскохозяйственного института. Заведовал этим клубом по совместительству заведующий материальным складом института бывший фельдфебель Сводного полка Иван Степанович Шпехт. Педант до мозга костей и в то же время неутомимый работник, Иван Степанович сумел создать идеальный порядок как на складе, так и в клубе.

Как-то студенческий комитет договорился со Шпехтом об устройстве в Ратной палате вечера с участием Есенина, Клюева и Приблудного. На этот вечер я не пошёл, побоялся повторения клюевских слёз здесь, в Ратной палате, по соседству с Фёдоровским городком.

В 1930 году безработица закончилась. Я поступил на работу в Ленинграде и обосновался у Нарвских ворот.

В 1934 году умер мой дедушка Фёдор Константинович Эвальд и у меня как-то ослабли связи с городом Пушкиным.

 

Тевтоны в Фёдоровском городке

 

12 сентября 1941 года наша ополченческая Выборгская дивизия заняла оборону на Пулковских высотах. Установив свой пулемёт в отведённом ему месте, я стал смотреть на облака, плывущие в сторону Ленинграда. Там вырисовывались знакомые с детства очертания эллинга, купол Исаакиевского собора, там был Кировский район, в котором я жил и работал. Там я оставил своих друзей, там жила моя жена, не пожелавшая эвакуироваться, она корнями вросла в этот район. Её отец, большевик-подпольщик Забелин организовал за Нарвской заставой Союз транспортных рабочих. Оттуда, из-за Нарвской заставы, назначенный комиссаром стрелкового полка, он ушёл воевать с Юденичем и был убит неподалёку от того места, где я теперь воевал. А впереди наших окопов виднелись не менее знакомые очертания Фёдоровского собора и шпиль Трапезной, увенчанный сияющим бронзовым Георгием Победоносцем в ореоле. Там был город, носящий теперь имя Пушкина, город, в котором я родился. Подумать только, сейчас в тихих, задумчивых, таких знакомых с детства пушкинских парках лязгают гусеницы приземистых танков с тевтонскими крестами на броне. Точно такой же крест я видел в детстве на фюзеляже сбитого «Альбатроса», помещённого во дворе Ратной палаты.

Ситуация под Пулковым была такая, что на ум приходили все старые параллели: Полтава, Бородино. И всё же в конечном исходе войны у меня как-то не было сомнений. И в долгие серые рассветы в окопе на Пулковской высоте я, пытаясь осознать непонятное происходящее, думал уже о том времени, когда после войны я разыщу этот мой окоп. Я представлял себе, сидя в сыром окопе, что после войны Пулково будет превращено в то, что французы сделали с Верденом, что будут сохранены и восстановлены укрепления, наши и немецкие окопы, что десятки экскурсоводов будут рассказывать о том, что здесь происходило — и я непременно приеду сюда, разыщу этот мой окоп и попытаюсь ответить на все мучившие меня в нём вопросы.

С одной стороны, как всё это произошло, что по моей земле, по земле моих предков с громом и треском победоносно шагают чужеземцы, явно подавляя нас силой своего оружия. С другой стороны, как получилось, что немецкая армия, за два года захватившая почти всю Европу, остановилась именно у моего окопа на одной из Пулковских высот.

Именно на войне, я, сын царского офицера, чувствовал себя раскрепощённо: здесь никто не спрашивал тебя о происхождении. Выполняй честно свой долг, и ты — как все.

В январе 1944 года немецкие войска, блокировавшие Ленинград, были разгромлены. Наш закалённый на Ладоге дорожный батальон был переброшен на Пулковские высоты. Отсюда нам предстояло двинуться на запад. Первым городом на нашем пути был Пушкин. Второй раз дороги войны приводили меня в него. Фёдоровский городок лежал в развалинах, лишь бронзовый Георгий Победоносец в ореоле, как ни в чём не бывало, побеждал своим копьем Змея, да подросшие вечнозелёные кедры тянулись ввысь, словно не было войны.

 

Послереволюционная судьба строителей, гостей Фёдоровского

          Городка и моей семьи

 

Завсегдатай Фёдоровского городка Н. Н. Арбатов поддерживал довольно тесные взаимоотношения с Максимом Горьким. В Городке в его постановке исполнялась сцена «В тереме боярышни XVII века». По его эскизам изготовлялась мебель в мастерских Городка. После революции он ставил пьесы Горького на сцене Петроградского Народного Дома, а когда по инициативе Алексея Максимовича Горького был создан Большой драматический театр, был приглашён туда режиссёром.

В. В. Сладкопевцев вплоть до своего тяжелого заболевания — профессор Ленинградского института сценических искусств. Заслуженный деятель искусств, исполнитель роли крестьянина в кинофильме «Чапаев». Создал свою теорию сценического искусства.

Гусляр Н. Н. Голосов, участник первого концерта Есенина в Тенишевском училище в 1915 г., после революции — создатель крупных музыкальных ансамблей, выступавших на площадях Петрограда в дни революционных празднеств. Завсегдатай Фёдоровского городка виртуоз-баянист Федя Рамш после революции, в 20-х годах долго жил у Горького на острове Капри.

Н. Н. Ходотов, артист Александринского театра, создал театральную студию, носившую его имя. Балерина А. Я. Ваганова воспитала блестящую плеяду балерин. Её имя присвоено старейшему в стране Ленинградскому хореографическому училищу.

В. В. Андреев и его ученики создали хоры балалаечников почти во всех гвардейских полках. Он — руководитель первого оркестра русских народных инструментов. Имя его и сейчас носит оркестр.

О судьбах известных деятелей — архитекторов В. Покровского, А. Померанцева, А. Щусева; художников Н. К. Рериха, М. В. Нестерова, братьев Васнецовых и др. известно. Сложнее было с многими «бывшими». Случилось, что попавшего под горячую руку прапорщика ни за что, ни про что расстреливали, а бывший царский министр, отделавшись испугом, становился советским служащим. Бывшего военного министра Поливанова, служившего в Красной Армии, хоронили с воинскими почестями и духовенством. Бывшего министра Двора графа Фредерикса с миром отпустили в Швецию, откуда вышли его предки.

Случалось, что «бывших» от необоснованных расстрелов спасали влиятельные родственники и знакомые. Кое у кого они были. Стало известно, что знаменитая Коллонтай — дочь генерала Домантовича. Сёстры Стасовой были замужем за гвардейскими офицерами, а на квартире её отца, присяжного поверенного, в 1917 году несколько дней проживал В. Ленин, скрываясь от Временного правительства.

Протежировавший во время войны В. Маяковскому полковник Крит был женат на сестре М. Ф. Андреевой. Брат банкира Менжинского стал наркомом финансов, а затем председателем ВЧК-ОРПУ. Это всего лишь несколько примеров10. Эти «бывшие» остались живы.

О судьбе отца, матери и деда по материнской линии Фёдора Константиновича я уже писал.

Сестра деда Елена Константиновна Эвальд (жена архитектора Красовского) была педагогом, имела звание Героя труда. Умерла от голода в блокаду.

Мужа тётки (сестры матери) князя Туманова Г. Н., генерал-майора, помощника военного министра, убили матросы. Младший брат Борис, воспитанник детского дома, рабочий, погиб на фронте под Ленинградом.

(Старшая сестра Надя, находившаяся перед революцией в Гельсингфорсе (Хельсинки), считалась пропавшей. О том, что она жива и находится под Парижем, замужем (Надин Копейкин),  Юрий Дмитриевич узнал в начале семидесятых годов, но так и не решился ей написать11. Видимо всё еще был велик страх перед «связью с заграницей» у «бывших» -Л. К.).

 

Послесловие

Прежде чем закончить свои воспоминания, я должен бросить взгляд на своё дореволюционное прошлое и на события, которые мне довелось видеть в то далёкое время с высоты теперешнего мировоззрения.

Монархия, пройдя все фазы своего исторического развития, умирала точно так же, как умирает неизлечимо больной человек. И как не раз поступали уходящие с исторической арены правительства, ища выхода из политического тупика, мобилизуется искусство, бросается спасательный клич: «Назад — в домонгольскую Русь!» На гребне этих настроений и возникло Общество возрождения  художественной  Руси.  Оно объединило в своих рядах людей, подлинно тревожащихся за судьбу бесценных сокровищ русской культуры, погибающих от невнимания к прошлому своего народа. В тяжёлую годину для родины большинство из лиц, принимавших участие в создании Фёдоровского городка или выступавших там с концертами, не только не покинули свою родину, но постепенно «вписались» в новую жизнь.

С. Городецкий в своих воспоминаниях пишет: «Иконы Нестерова и Васнецова, картины Билибина и вообще всё живописное искусство этого периода было окрашено своеобразной мистикой и стремлением к стилизации».

Мне кажется, что это определение Городецкого можно перенести и на творчество поэтов Клюева и Есенина. И на мировоззрение большинства людей, причастных к строительству Фёдоровского городка. И о них можно сказать, что они при всех своих недостатках были истинно русскими людьми, а не квасными патриотами. Это они выработали Устав Общества, гласивший:

1. Общество преемственного возрождения художественно-бытовой Руси имеет целью широкое ознакомление с самобытным древним русским творчеством во всех его проявлениях и дальнейшее его преемственное развитие и применение в современных условиях.

2. Для достижения указанных целей Общество имеет в виду:

а) собирать и обрабатывать сведения о художественных памятниках русской старины, понимая под сим последним произведения зодчества, ваяния, живописи и иного искусства, а также акты и рукописи и всеми мерами заботиться об охране от возможных посягательств и естественного разрушения;

б) содействовать существующим музеям и библиотекам, поскольку это соответствует целям и задачам Общества и учреждать по мере возможности новые собрания древних образцов русского народного творчества;

в) распространять сведения о художественной стороне быта древней Руси и возбуждать к ней общественное внимание путём устройства чтений и бесед, а равно путём временного и книжного издательства;